Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Усов и Архиппов Черубину любили и были к ней бережны. Архиппов посвящал ей стихи, полные «подземного огня», Усов вписывал ее имя, как и имя Архиппова, в собственные заветные святцы: «„Вы — две иконы в храме души моей“. Вы — седой патриарх, в митре, в узорчатой, бесконечно переливающейся ризе, с раскрытой книгой в руке и строго благословляющим перстом; она — без ризы, смуглый Ангел в огненно-красном одеянии, на фоне темных гор с мечом. Евгений и Елисавета — Вас я поминаю в каждой молитве, и вписываю в каждое „за здравие“»[209]. Под их ревнивыми мужскими и пристрастными читательскими взглядами Лиля вспыхивала беззаконной — неверной! — кометой, оборачиваясь то символистским божеством, то носительницей тайн ушедшей поэтической эпохи[210], то почти что демоном-суккубом, заманивающим тех, кто осмелился к ней приблизиться, в западню жизнетворчества и питающимся их любовью, — так, что в самый разгар переписки Усов, испуганный чарами Черубины, патетически предупреждал Архиппова: «Милый мой! Я не хотел бы сделать Вам больно, но знаете что? Это всё — наваждение. Не поддавайтесь Вы этому мареву. Бойтесь Черубины. Она ведь и у меня взяла много живых соков, а что она дала, в конце концов? „Усталость снов“. И Вас она, я знаю, долго томила. Реже пишите ей, если можете! ‹…› Не отдавайте Вы призраку последнюю кровь Вашего устающего сердца! Сберегите ее, и дышите, и радуйтесь жизни, как всякий человек. Жизнь так трудна, что дай Бог нам свою-то долю пронести, как следует, не возроптать и вернуться…»[211]
Однако здесь Усов неправ. Черубина в 1920-е вовсе не была «картонной Мадонной», как припечатает он ее в том же письме. Одна только работа с беспризорниками в Детском городке опровергает это определение; а обожание молодых поэтов, которым так было дорого Лилино ненавязчивое наставничество, а постоянная занятость — то в театре, то в «Птичнике», то в переплетной мастерской? А стихи? Впрочем, Лилины стихи, созданные в Екатеринодаре, в свою очередь демонстрируют то же самое жизнетворческое упоение, которое так привлекало к ней Усова и Архиппова и так манило ее саму, заставляя забывать о неприглядной реальности, будто в прежние юные годы:
Тихо свет ложится лунный
в сумраке долин…
За решеткою чугунной
пленный сарацин…
Острый меч лежит у входа
и расколот щит…
Он томится там два года
и всегда молчит.
Черный шелк — его ресницы,
гордый взор поник…
Я в окно его темницы
брошу пять гвоздик…
И за ставнею узорной
вспыхнет в первый раз
пламень жгучий, пламень черный
непокорных глаз.
Говорят, — во всем Толедо
я прекрасней всех…
А над мавром злым победа — разве это грех?
Кто имеется в виду под «пленным сарацином» — Усов или Архиппов? Или, может быть, Волькенштейн? Мемуаристы осторожно заявляют о возможности романа между ними — исходя из посвящения «Ф.А.В.», предпосланного нескольким лирическим стихотворениям 1921–1922 годов. Однако не только Волькенштейну Лиля в это время посвящает стихи. Среди ее адресатов — С. Маршак («То было раньше, было прежде…») и Б. Леман («Я не забуду голос строгий…»), «дети» — участники «Птичника», Воля Васильев, стихи о котором заслуживают особого разговора, ибо в них впервые, кажется, с момента заключения их брака прозвучало признание в разочаровании и сожалении: «Как горько понимать, что стали мы чужими…» И, разумеется, снова Архиппов, который в ее посвящениях предстает во всех куртуазных ролях — и в роли пленного «мавра», и в роли верного рыцаря («В глубоком озере под влагой голубою…»), и, наконец, в роли самого Данте, не побоявшегося последовать за возлюбленной в загробное царство, в зазеркалье, в инобытие:
Два крыла на медном шлеме,
Двусторонний меч.
А в груди — такое бремя
Несвершенных встреч!
Но земных свиданий сладость
Потеряла власть, —
Он избрал другую радость —
Неземную страсть.
И, закованный, железный,
Твердо он прошел
Над кипящей черной бездной
Всех страстей и зол.
Сам измерил все ступени,
Не глядя назад,
Он склонил свои колени
Лишь у райских врат.
И венец небесных лилий
Возложила та,
Чьих едва касалась крылий
Строгая мечта.
Но, склонясь, как пред Мадонной,
Вспомнил он на миг
В красной шапочке суконной
Милый детский лик.
То — она еще ребенком.
Все сады в цвету.
Как она смеялась звонко,
Встретясь на мосту!
Но в раю земных различий
Стерты все черты…
Беатриче, Беатриче,
Как далеко ты!
Далекая Беатриче и неизменно верный ей Данте — такой Лиле виделась формула ее романтической дружбы с Архипповым[212]. Учитывая, что и он принимал подобный формат отношений с вдохновенной готовностью, уместны ли в данном случае упреки в его намеренном «завлекании» (и завлечении), в нарочитом стремлении околдовать, обольстить? По словам Т. Нешумовой, глубже всех проникшей в тайну их куртуазных взаимоотношений, сама эта форма эпистолярного диалога, не отягощенного «презренной прозой» жизни, устраивала обоих, ибо
в лице Архиппова судьба послала Черубине человека, который был готов к самому нетривиальному разговору с ней, человека, область интересов которого — от прочувствованного мистицизма до тончайших движений поэтических материй — совпадала с ее собственными поисками. ‹…› «Живая» любовь была и в жизни Архиппова (он к началу переписки с Черубиной уже второй раз женат), и в жизни Черубины, но Архиппов, как и когда-то гимназист Усов, повторял вслед за Черубиной: «Как и ты,
